Цискаридзе танцует власть, Хабенский обжигает болью
«Кабала святош» в МХТ: дуэт Хабенского и Цискаридзе называют театральным событием года
Если бы я так выкладывалась на сцене, как Хабенский в «Кабале святош», я бы после спектакля пошла и напилась — иначе невозможно выдержать такую эмоциональную отдачу. Конечно, я не народный артист России и не умею получать наслаждение от полного растворения в роли.
Если бы я играла как Цискаридзе, я бы приросла к образу Людовика XIV так, словно к самой себе, — и уже не смогла бы содрать с себя королевскую личину: слишком сладко, слишком естественно она бы легла на кожу. Но меня никогда не возносили на королевскую высоту фанаты и критики.
Если бы я играла как Ребенок, я бы после премьерного спектакля ушла из профессии — настолько сцена похорон обнажает жестокую суть театра. «Почему выбрали такое ужасное фото?», «А где среди прощающихся директор?» — смерть мгновенно, беспощадно снимает с актера наивную веру в бесконечную любовь публики и руководства. Но я ведь и не выбирала эту стезю.
Если бы мне досталась роль архиепископа Парижа маркиза де Шарона, то после произнесения со сцены проповеди Савонаролы не знаю, как артист Иван Волков, а я сама уверовала бы в полезность «костров тщеславия».
В общем, хорошо, что я никого не играю в «Кабале святош», а просто наслаждаюсь спектаклем из зала. Наслаждаюсь и думаю о том, что Мольер всегда был удобной лакмусовой бумагой: стоит вывести его на сцену — и сразу ясно, чем дышит общество. «Кабала святош» не про XVII век, а про любую эпоху, где есть власть абсолютная, власть духовная и власть таланта. А они, как известно, страстно и болезненно зависят друг от друга.
Главное в постановке МХТ имени Чехова — дуэт, в котором не растворяются противоположности. Цискаридзе и Хабенский сходятся на сцене как два разных способа существования в искусстве.
В новой версии «Кабалы святош» их дуэт — редчайший тип сценического соединения, которое работает не по принципу «звезда рядом со звездой», а как два противоположных полюса, создающих напряженное электрическое поле. Они не дополняют друг друга — они существуют рядом, блистая по отдельности, и именно это создает тот самый симбиоз, от которого у зрителя перехватывает дыхание.
Цискаридзе — блеск, пластика, тщательно вылепленный силуэт.
Хабенский — энергия другого порядка: он знает, что всякая власть мимолетна, а человеческое достоинство — упрямая вещь.
Оттого их совместные сцены становятся нервом спектакля.
Режиссура делает важное: не мешает этим двум полюсам, не заигрывает с публикой роскошью, не маскирует смыслы декорациями. Все проходит почти аскетично, как подлинная исповедь. Спектакль будто собран из воздуха, взгляда и слова — и оттого попадает в зрителя точнее любой сложной конструкции.
Музыка — дыхание эпохи: не навязывается, а растворяется в тексте. Свет — акцент, а не выпячивание. В этой элегантной строгости спектакль становится живым. Как будто Мольер ведет за руку — не к трагедии, а к пониманию: свобода не украшение, а завсегда риск.
Но главное — удивительная честность. И Хабенский, и Цискаридзе играют не как «звезды», а как люди, которые знают цену театру — тому театру, что создается на нерве, на грани между исповедью и игрой. Публика это считывает мгновенно.
Хабенский: Мольер, который оставляет ожоги
Он создает образ не расхристанного комедианта, а тонкого, уязвимого человека, для которого свобода — и дар, и проклятие. Счастье и боль. Его Мольер — умный, нервный, ироничный, с усталостью, от которой режет воздух. В кульминациях Хабенский буквально распадается — голос ломается, движения рвутся. И ты веришь: творец действительно погибнет, если предаст свое искусство.
Цискаридзе: король, который танцует власть
Он появляется на сцене не как актер — как монарх. Пластичный, опасно красивый, чеканный. Он не «играет» власть — он ею движется: шагом, поворотом головы, паузой.
В сцене награждения за предательство Захария Муаррона (Сергей Волков) он особенно точен: глубоко оскорблен фактом преступной любви (в которую сам оказался вовлечен — крестил родившегося ребенка), но презрительно холоден к предателю, выявившему сей факт. И король-Цискаридзе, оказывая положенную аудиенцию предателю — приемному сыну Мольера, уничтожившего его, ни разу не посмотрел в лицо своему визави. Гениальный ход с движущимися на сцене зеркалами позволил ему все время быть ускользающим. Я уверена, Людовик XIV сделал бы так же.
Постановка, основанная на романе Булгакова «Жизнь господина де Мольера», насыщена высокой культурной тканью: здесь и Декарт, и Сенека, и Бердяев, и Толстой, и даже докладная Платона Керженцева Сталину по поводу «Кабалы святош». Эта интеллектуальная нить органично вплетена в страсти: любовь, зависть, предательство, одиночество.
Сюжет скандален: Мольер живет со своей дочерью, не зная, что она его дочь. И в финале, когда бедная Арманда (Ольга Петрова, студентка Школы-студии МХАТ) молит короля и архиепископа позволить вопреки запрету церкви похоронить мужа: «Куда же я с ним?» — хочется вскрикнуть: «Она же девочка совсем! За что ей такое?!»
Я ждала финала. Казалось, эмоциональная волна так высока, что уже некуда подниматься. Но режиссер Юрий Квятковский нашел путь: он заставил всех просить прощения. И каждый нашел, за что. И Павел Ващилин в роли Анны Австрийской, и Александра Ребенок в роли Мадлены Бежар, и сам Хабенский в роли Жан-Батиста де Мольера.
И только Цискаридзе, как от надоедливой осы, отмахнулся: «Всех прощаю!» Потому что в этот момент в портретной рамке (а ранее в кресле и вообще в апофеозе) сидел не он — сама Франция.
И, глядя на аплодирующий зал, благоухающий изысканным парфюмом и поблескивающий бриллиантами кто в сережках, кто в часах, я подумала: «Главное — чтобы среди этой высокопочтеннейшей публики не затесался Макрон. И не примерил бы внезапно, как это сделала я, на себя каждую роль. А то как закричит, обалделый: «Франция — это я!»
Ведь на то и существует истина, которой много веков: что позволено Юпитеру, не позволено быку.
После «Кабалы святош» быть Францией может только Цискаридзе.
Благодарим фотографа Валентина Блоха за предоставленные фотографии
